Качели бюрократизма
Dec. 29th, 2017 02:36 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
vas_s_alВчера сначала заехал в пару книжных издательств за подарком себе любимому, а потом, поскольку вторым издательством был "Росспэн", заглянул на выставку РГАСПИ "Большой террор", которая сейчас идет у них в фойе (кто не в курсе, магазин Росспэна находится в РГАСПИ).
Выставка хорошая, пробирает. И толково организована: одна витрина - один сюжет. Преследования Бухарина - приход Ежова - чистки в НКВД - кулацкая операция - переселения народов - письма с мест об увеличении лимитов - показательные процессы - позиция Шолохова - борьба с вредителями - высылка жен арестованных и отправка их детей в детдома - письма жён арестованных Сталину - отставка Ежова - письма Ежова Сталину - сворачивание террора (новые процессуальные нормы) - арест Берии.
Получился прямо план рассказа о терроре.
Что поразило больше всего? Пожалуй, две вещи:
1) Что все решения сначала одобрял Сталин, а потом рассылал по кругу ближайшим соратником, и под каждой запиской вырастали подписи "за - ворошилов, за - Молотов, Каганович, Жданов, Микоян..." Я как-то прочувствовал, что нельзя было воздержаться, нельзя было постоять в стороне, Сталин создал систему, которая требовала от всего высшего руководства раз за разом активно соглашаться и активно участвовать. Мне казалось, что за этими подписями я чувствовал их страх: "Мы или нас".
Второе - это, конечно, письма арестованных и их родственников.
Все - дорогому товарищу Сталину.
Слёзные, многословные, с заверениями в искренности и преданности.
Кажется, что все-таки террором вместе с историками должны заниматься и психологи, только скорее не те, которые под лупой разглядывают личность товарища Сталина, а те, которые занимаются коллективной психологией.
Это, кажется, какое-то особенное состояние смеси страха, истерии и надежды, когда уже не помнишь себя, хватаешься за любую соломинку.
Вот, например, начало письма Ежова:
Многое из того, чем запомнился период правления Сталина, повторить в любом случае не удастся.
Задачи коллективизации и индустриализации решены, культурная революция свершилась, лихорадочной подготовки к войне не требуется. Захоти повторить - просто нет столько крестьян.
Но вот террор, создание такой вот атмосферы, когда всё руководство страны теряет голову от страха и годами живет в таком вот истерическом состоянии - это, боюсь, вполне воспроизводимо.
Потому что способность человека бояться - она существует вне времени.
Вышел с выставки подавленным.
Сюра добавляло то обстоятельство, что за стеной шло открытие нового продуктового магазина, и бодрый голос приглашал посетителей и разыгрывал ящики с мандаринами, а в перерывах включалось "Happy new year" и прочий позитивчик. Диссонанс между тем, что видят глаза и тем, что слышал уши, был страшным.
По дороге домой читал свежекупленные письма Дзержинского. Читал с конца, 25-26 годы. Меня Феликс Эдмундович интересует больше как руководитель ВСНХ. Дзержинский перед смертью жаловался всем товарищам на страшный бюрократизм и волокиту, что всё тонет в согласованиях, никто не работает, любой вопрос надо решать со страшным сопротивлением. Писал, что работники "смертельно устали, некоторые до истерии".
Американский историк Юрий Слезкин в этом году выпустил книгу "Дом Правительства" про жителей дома на набережной, где тоже пишет, как в 20-е годы у всех старых большевиков депрессия, все плачут и страдают, правда связывает он это с шоком от несбывшегося пророчества о мировой революции.
Вспоминая мемуары, относящиеся к 70-м годам, когда тоже люди писали, что "всё тонет в согласованиях, ничего нельзя сделать", приходишь к мысли о каком-то общественно-бюрократическом варианте биполярного расстройства, когда есть два полюса: апатия и маниакально-лихорадочная деятельность, а середины между ними не получается.
Вялая фаза 20 и 70х годов по рассказам очень похожа на то, что я вижу в государственном аппарате сейчас. Не удивлюсь, если какой-нибудь Дворкович пишет письма, похожие на письма Дзержинского.
С этими мыслями приехал домой в довольно мрачном настроении.
Выставка хорошая, пробирает. И толково организована: одна витрина - один сюжет. Преследования Бухарина - приход Ежова - чистки в НКВД - кулацкая операция - переселения народов - письма с мест об увеличении лимитов - показательные процессы - позиция Шолохова - борьба с вредителями - высылка жен арестованных и отправка их детей в детдома - письма жён арестованных Сталину - отставка Ежова - письма Ежова Сталину - сворачивание террора (новые процессуальные нормы) - арест Берии.
Получился прямо план рассказа о терроре.
Что поразило больше всего? Пожалуй, две вещи:
1) Что все решения сначала одобрял Сталин, а потом рассылал по кругу ближайшим соратником, и под каждой запиской вырастали подписи "за - ворошилов, за - Молотов, Каганович, Жданов, Микоян..." Я как-то прочувствовал, что нельзя было воздержаться, нельзя было постоять в стороне, Сталин создал систему, которая требовала от всего высшего руководства раз за разом активно соглашаться и активно участвовать. Мне казалось, что за этими подписями я чувствовал их страх: "Мы или нас".
Второе - это, конечно, письма арестованных и их родственников.
Все - дорогому товарищу Сталину.
Слёзные, многословные, с заверениями в искренности и преданности.
Кажется, что все-таки террором вместе с историками должны заниматься и психологи, только скорее не те, которые под лупой разглядывают личность товарища Сталина, а те, которые занимаются коллективной психологией.
Это, кажется, какое-то особенное состояние смеси страха, истерии и надежды, когда уже не помнишь себя, хватаешься за любую соломинку.
Вот, например, начало письма Ежова:
"Дорогой товарищ Сталин!
23-го ноября после разговоров с Вами и с товарищами Молотовым и Ворошиловым я ушел еще более растерянным. Мне не удалось в сколь-нибудь связной форме изложить и мои настроения, и мои грехи перед ЦК, перед Вами. Получилось не складно. Вместо облегчения еще более тяжелый осадок недосказанного, недоговоренного. Чувство, что недоверие, которое совершенно законно возникло у Вас против меня, не развеялось, а может быть стало даже больше. Решил поэтому написать. Когда пишешь, получается продуманнее и систематичнее."
Многое из того, чем запомнился период правления Сталина, повторить в любом случае не удастся.
Задачи коллективизации и индустриализации решены, культурная революция свершилась, лихорадочной подготовки к войне не требуется. Захоти повторить - просто нет столько крестьян.
Но вот террор, создание такой вот атмосферы, когда всё руководство страны теряет голову от страха и годами живет в таком вот истерическом состоянии - это, боюсь, вполне воспроизводимо.
Потому что способность человека бояться - она существует вне времени.
Вышел с выставки подавленным.
Сюра добавляло то обстоятельство, что за стеной шло открытие нового продуктового магазина, и бодрый голос приглашал посетителей и разыгрывал ящики с мандаринами, а в перерывах включалось "Happy new year" и прочий позитивчик. Диссонанс между тем, что видят глаза и тем, что слышал уши, был страшным.
По дороге домой читал свежекупленные письма Дзержинского. Читал с конца, 25-26 годы. Меня Феликс Эдмундович интересует больше как руководитель ВСНХ. Дзержинский перед смертью жаловался всем товарищам на страшный бюрократизм и волокиту, что всё тонет в согласованиях, никто не работает, любой вопрос надо решать со страшным сопротивлением. Писал, что работники "смертельно устали, некоторые до истерии".
Американский историк Юрий Слезкин в этом году выпустил книгу "Дом Правительства" про жителей дома на набережной, где тоже пишет, как в 20-е годы у всех старых большевиков депрессия, все плачут и страдают, правда связывает он это с шоком от несбывшегося пророчества о мировой революции.
Вспоминая мемуары, относящиеся к 70-м годам, когда тоже люди писали, что "всё тонет в согласованиях, ничего нельзя сделать", приходишь к мысли о каком-то общественно-бюрократическом варианте биполярного расстройства, когда есть два полюса: апатия и маниакально-лихорадочная деятельность, а середины между ними не получается.
Вялая фаза 20 и 70х годов по рассказам очень похожа на то, что я вижу в государственном аппарате сейчас. Не удивлюсь, если какой-нибудь Дворкович пишет письма, похожие на письма Дзержинского.
С этими мыслями приехал домой в довольно мрачном настроении.
